Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - Елена Николаевна Посвятовская
Я заступил ей дорогу. Думал, что она будет убегать, но нет – она спокойно поздоровалась, даже руку протянула, но видно было, что ей всё равно.
– Как живёшь? – спросил я.
– Нормально, а ты?
– Тоже ничего, – сказал я. – Новости: Мишка женится.
– Ну и пускай! Имеет право! – она пожала плечами. Хотя заметно было, что ей неприятно это слышать. Помолчала и добавила: – Всё равно позвонит, никуда не денется. А нет, так и хер с ним.
Я вдруг спросил:
– Почему ты его так любишь?
– Потому что он толстый и весёлый. А ты худой и нервный. До свидания, желаю всего хорошего.
– Подожди! – сказал я – и всё ей выложил.
Сказал, что я её люблю. Так, как не любил никого и никогда. Что я счастлив, когда вижу её, когда беру её за руку. Что хочу на ней жениться и прожить всю жизнь вместе. “Паспорт с собой? Помчались в загс! А потом с мамой-папой знакомиться”. Я обнял её и попытался поцеловать.
– Не надо! – она вывернулась.
– Но ты же со мной … Ты же мне … – я продолжал крепко держать её за плечи, вцепившись в мокрую от снега ткань её плаща. Взмолился: – Ну хоть поцелуй меня!
– Целоваться – это любовь. А я тебя не люблю. Хочешь, отсосу за трояк? Зайдём в парадное, и пожалуйста. Даже бесплатно могу, ты же Мишкин друг. Я, конечно, дешёвка. Но я не сука. Сука бы в тебя вцепилась как репей. В такую квартирку запрыгнуть. А я не хочу, не могу, не буду …
Я притянул её к себе и увидел её странно яростные серые глаза. Казалось, она сейчас меня укусит.
– Ненавижу, – прошептала она.
– За что? – тоже шёпотом спросил я.
– Пусти!
Я разжал пальцы. Она побежала к трамваю. Я отвернулся, чтоб не смотреть, как она скрывается в дверях и уезжает от меня, – и вдруг услышал страшный, пронзительный, хрипящий её крик.
Обернулся. Она лежала ногами под трамваем. Трамвай остановился. Люди высыпали наружу. Кто-то нагнулся над ней, возился с чем-то вроде ремня. Она вдруг замолчала. Наверное, это был болевой шок, потеря сознания.
Я снова отвернулся и посмотрел на тополь за оградой. Время перестало быть. Проклятое дерево говорило мне: “Ну и как? Вот твоё счастье!” Раздалась сирена скорой помощи – они быстро приехали. Я посмотрел туда. Галину Ивановну на носилках втащили в машину. Толпа разошлась. Скорая и милиция уехали. Я подошёл поближе. Трамвай зазвенел, тронулся и уехал.
Улица была пуста. Между рельсами лежала её нога. Отрезанная по половину икры. В ботиночке и прозрачном гольфе.
Я сразу понял, что надо делать. Я сорвал с себя куртку, нагрёб в неё сырого снега прямо с асфальта – ах, как удачно, что снег только что прошёл! – положил туда ногу, облепил её снегом, окутал курткой, схватил в охапку и бросился наперерез такси, крикнув шофёру: “Тройная оплата!”
Дома я побоялся ехать на лифте – вдруг застрянет. Помчался пешком на седьмой этаж. Затрезвонил в дверь. Мама Лера открыла.
– Что за пожар? – спросила она. – Папа только приехал, прилёг отдохнуть.
– Папа! – заорал я. – Папочка! Сюда! – и побежал на кухню.
– Что такое? – он вошёл в пижаме, нахмуренный.
Я уже стоял на подоконнике, распахнув окно и сбросив на пол вазочку и графин.
– Папа, – говорил я. – Вот тут, в этом свёртке, – нога. Девушку увезли по скорой. Ты делал три такие операции. В газетах было. Тракторист Потапов, какой-то лесоруб и кто-то ещё. Я помню. Я отлично помню. Если ты скажешь “нет”, я прыгаю вниз. Раз, два, три, ну!
Отец раскрыл холодильник, с размаху выгреб оттуда какие-то банки и тарелки и сунул туда отрезанную ногу вместе с ошмётками снега.
– Может быть, её надо разуть? – спросил я. – Снять ботинок?
– Идиот! – сказал отец. – Слезай!
Он прошёл в кабинет звонить по “вертушке”, по спецсвязи.
Ранним утром – ещё темно было за окном – он вошёл в мою комнату и сказал:
– Тебе, в смысле ей, крупно повезло. В Москве оказался Леон Терновскис. Ученик великого Калнберза. Из Риги. Настоящий мастер. Хотя всего тридцать два. Я ему ассистировал, – добавил он, слегка любуясь собой: вот, мол, он, генерал и академик, подавал щипцы какому-то молодому парню.
– Спасибо, папа, – я встал, одёрнул свитер, потому что спал поверх одеяла.
– Теперь скажи, кто она.
– Никто, папа. Судомойка в столовой МИИТа. Давалка, шлюха. Сама говорит: “Я дешёвка”. В общем, негодяйка, – с трудом произнёс я это слово. – А для меня она – самая дорогая женщина. Я люблю её больше жизни. Я всё отдам, только чтобы ей было хорошо.
Отец вдруг коротко заплакал и обнял меня.
– Потом мы её отправим в Курган, – сказал он. – К профессору Илизарову, Гавриилу Абрамовичу. Я ему позвоню и напишу. Ножку вытянем, чтоб не хромала. Всё у неё будет хорошо, сынок, обещаю тебе.
Поцеловал меня, потом отвернулся и вышел – и в дверях наткнулся на маму Леру, она смотрела на нас, оказывается. Мама Лера обняла его, я подбежал к ним, и мы втроём стояли, обнявшись, и долго не могли расцепить рук и потом весь день ходили по квартире, как сумасшедшие, натыкаясь друг на друга, бестолково переговариваясь и чувствуя, как мы неожиданно сблизились.
И вот так, мало-помалу, испытав сладчайшую страсть и унизительную обиду, увидев этот ужас и пережив это счастье … Вы только вообразите, что чувствовал двадцатилетний юноша, прижимая к груди отрезанную ногу, которую он неделю назад целовал, исходя восторгами сладострастия … Коротко говоря, тело ушло из моей жизни. Лучше сказать, я его преодолел.
Мы все молчали, стараясь уложить в уме всё, что услышали.
– Я примерно подсчитал: телесная любовь занимает не больше одного процента времени всей нашей жизни, даже если включить сюда обыкновенный флирт, – сказал Иван Васильевич напоследок. – Но это как ключ от замка. Такой вот маленький плоский ключик. Но без него не войдёшь. Не отопрёшь двери.
– Куда? – не поняли мы.
– Вы представьте себе, что вся жизнь – это большая квартира. Там много комнат, в них кровати и диваны, столы и стулья, посуда, всякая снедь в буфете и холодильнике. В шкафах – одежда и бельё. Книги, картины, милые безделушки, памятные разные штучки. Ну и всё прочее. Живи и радуйся! Всё для тебя. Но квартира эта – за тяжёлой дверью. Дверь заперта. И ежели ключ потерялся, или сломан, или у него сточился хоть один зубчик – пиши пропало. Так и стоишь на лестнице, дурак дураком.
– Но ведь вы
